Сергей Дигол - Практикант[СИ]

Еще меньше поводов для доверия было у мамы — она, словно почувствовав неладное, в эти две недели звонила через день, и мне каждый раз приходилось проявлять талант выдумщика — что ж, хоть на что–то сгодилось мое историческое образование. По моей версии, отец трижды засиживался в министерстве до полуночи из–за внеплановой антикоррупционной проверки («нет–нет, мама, все хорошо, ну какой из него взяточник!»), один раз пил пиво в компании старого институтского приятеля, приехавшего на родину погостить («то ли из Израиля, то ли из Германии, точно не помню»), а еще трижды, воспользовавшись подсказкой отца, я отправлял его в командировки, для достоверности — в районную сельскую глушь, но мамин голос с каждым новым разговором словно медленно угасал, искреннее беспокойство сменялось в нем равнодушным презрением, и мне казалось, что мама считает меня соучастником чего–то непотребного.

Спустя две недели мне точно есть, о чем поговорить с отцом, и все равно наша встреча становится неожиданностью.

— Ты чего здесь? — спрашивает он и опускает глаза — взглянуть на окурок, отлетевший от его ботинка.

— А ты? — скорее обороняюсь, чем нападаю я и смотрю мимо него.

Папа, как заправский телохранитель, чуть поднимает плечо, но не в силах помешать мне. Я перерос его на семь сантиметров, и он может даже подпрыгивать передо мной, я все равно буду, пока он не в прыжке, видеть ее. Женщину, которая стоит метрах в десяти, у холодильника мороженщицы, держит в каждой руке по порции эскимо и растерянно смотрит на меня. Я автоматически отмечаю про себя, что мать куда как красивее и даже, возможно, моложе, но поворачиваюсь спиной и бросаю отцу через плечо:

— Я подожду.

— Две секунды, — совсем тихо отзывается он, и я слышу за собой быстрые удаляющиеся шаги.

Я отправляюсь в противоположную сторону, в медленное путешествие по парковой дорожке и, чтобы отвлечься, рассматриваю ветви каштанов. Они и вправду помогают забыться — листья кишиневских каштанов, вылезающие из почек, как ребенок из утробы, подставляющие себя солнцу с таким же доверием, с каким новорожденные вверяют себя рукам акушерок. Отец нагоняет меня, когда я прихожу к выводу, что за свой короткий век ничего хорошего, кроме этого самого солнца, листья каштанов, прежде чем сорваться в свой гибельный полет, увидеть не успевают. Совсем как люди.

— Почему не на работе? — энергично обнимает меня за плечи отец. Оглянувшись назад, я понимаю причину его веселой уверенности: женщина, уступающая моей матери в красоте и молодости, исчезла, испарилась как видение.

— На работе? — переспрашиваю я отца и прищуриваюсь на него так, чтобы было понятно: он сказал глупость.

— На какой именно работе, пап? — допытываюсь я.

Мы все так же неспешно вышагиваем по брусчатке, которую отец теперь рассматривает, поджав губы.

— На работе, — неуверенно говорит он, — на которой ты работаешь. В издательстве. Редактором, так? — он умоляюще смотрит на меня.

— Пап, — решительно останавливаюсь я, вынуждая его сделать то же самое, — я работаю дизайнером–верстальщиком.

— Да–да, — поспешно перебивает он меня, — я и хотел ска…

— Только я уже не работаю дизайнером–верстальщиком, — в свою очередь перебивая его, повышаю голос я.

Сбрасываю его руку со своего плеча — так нас, совершенно непохожих друг на друга ближайших родственников, в два счета примут за гомиков, чего я смертельно боюсь лет с пятнадцати, и сажусь на скамейку. Немного постояв в нерешительности, отец садится рядом.

— Что случилось, Демьян? — сухо, но и без притворного интереса спрашивает он.

Что случилось? Ты спрашиваешь, что случилось, отец? С каких пор ты озабочен моими проблемами? Разве тебя когда–нибудь это было интересно? Кто мои друзья? Счастлив ли я с женщинами, с которыми сплю? Нравится ли мне моя работа, или я уже остался без нее? Разве я когда–нибудь интересовал тебя, папа, спрашиваю я — мысленно, конечно — и получается, что тупиковые вопросы я если и ставлю, то вновь перед самим собой.

Вслух же я рассказываю о том, как напялив свой единственный пиджак, две недели назад («на следующий день, после того, как ты, папа, впервые не пришел домой ночевать», одновременно думаю я) я заявился к директору института истории, который встретил меня весьма благожелательно и даже заверил с порога, что далеко ездить не придется, ведь здание для своего издательства он снял недалеко, в каких–то двух кварталах от института, во дворе за венгерским посольством. Рассказываю отцу и сам вспоминаю, как Драгомир достал из стола какую–то древнюю измятую брошюру и, раскрыв ее, положил на стол передо мной, поинтересовавшись, смогу ли я верстать монографии в таком виде; как я, должно быть, не без удивления поднял на него глаза и ответил, что если бы успели к этому времени напечатать его монографию, над которой мы с ним корпели вечерами, он бы таких вопросов не задавал, просто положил бы две раскрытые книги на стол, и не передо мной, а перед собой; как он сказал — обязательно выйдет, имея в виду свою монографию; обязательно выйдет, сказал он, только в нашем издательстве, имея в виду издательство свое; как мы пожали друг другу руки; как он сказал, в добрый час и когда я застыл в дверях, ожидая последней формальности, он вопросительно взглянул на меня, а потом словно спохватился и сказал, ах, да, шестьсот леев.

Шестьсот леев в месяц, говорю я отцу, представляешь папа, шестьсот гребаных леев, причем сказал Драгомир это таким тоном, словно отдавал контрольный пакет акций в своем гребаном издательстве.

Ну и как тебе это, папаша, издевательски — хотя над кем тут издеваться — спрашиваю я, на этот раз снова себе и про себя. Хотя мог бы и вслух — отец, кажется, и не рассчитывает на ответ, уставившись в сторону, то ли на каштаны, то ли различимую между ними парочку на скамейке. А может, его внимание привлекла облезлая серая белка, спускающаяся по стволу и застывшая на полпути?

— Так ты сейчас без работы, что ли? — доходит, наконец, до него.

— После зарплаты в тысячу лей чистыми идти на шестьсот без вычета налогов? — спрашиваю я отца, хотя неплохо было бы спросить об этом себя, причем две недели назад. Тогда наша сегодняшняя встреча была бы практически исключена — просто из–за моей загруженности версткой книги по пчеловодству.

— Знаешь что? — поворачивается ко мне отец, насупившись так, что у него почти смыкаются брови — кажется, я знаю, как тебе помочь.

— Печать, нанесенная золотой или серебряной краской, называется термопечатью. Видите, как блестит? — спрашивает меня она, легонько ковыряя ногтем и в самом деле золотистую букву. Ярко–красным ногтем, и мой взгляд — ничего не могу с собой поделать — скользит по ее фигуре, стоит лишь ей отойти на пару шагов.

Ее зовут Наташей, и она работает дизайнером. Вернее, работала, потому что в связи с переходом на другую работу — так казенно, в стиле официального сообщения об отставке, когда впавшего в немилость чиновника с треском вышибают с лакомого местечка, — она больше не работает дизайнером. Во всяком случае, здесь, на огромном заводе в километре от кишиневского аэропорта и, судя по всему, прямо по курсу невидимой воздушной трассы: к периодическому свистящему гулу и гигантской, приглушающей свет за окном, тени, я успел привыкнуть за первые полчаса моего пребывания здесь. Которые были посвящены экскурсии по моему новому месту работы в сопровождении Наташи.

Я не охотник до сплетен, но мне, черт возьми, работать на ее месте, поэтому я и спрашиваю о причине ее увольнения.

— В связи с переходом на другую работу, — прохладно улыбается она и бросает колпачок в коробку.

Да–да, колпачок, который, как я уже знал, называется термоусадочным и изготавливается из поливинилхлорида, а я‑то, срывая его собрата с горлышка винной бутылки, и не подозревал, что это настолько технологичная, судя по названию, штука. И уж тем более не предполагал, что буду устраиваться дизайнером колпачков: раскрашивать компьютерный макет, который потом еще раз раскрасят, на этот раз пленку — краской, завернут пленку в цилиндр, склеят швы и — пожалуйста, готов колпачок. Всего какой–то колпачок, в длину пальца, а поди ж ты: целый завод отгрохали.

— На котором выпускают до двадцати миллионов колпачков в месяц, — пытается широким жестом изобразить масштабность производства Наташа.

Уж не знаю, откуда в ее голосе нотки гордости: увольняясь, она вряд ли унесет с собой пакет акций компании. Хотя, возможно, еще лет пять на каждом застолье она будет раньше мужчин тянуться к бутылке, притягивая к себе недоуменные взгляды. Повертев в руках бутылку, она будет нахмуренно рассматривать горлышко, тереть ногтем краску на колпачке, чтобы, скептически поджав губы, сказать:

— Вот бездельники, при мне так не халтурили!